Вернули через 2 года ребенка

Священники не советовали брать ребенка, а я спорила с ними

У нас родился больной ребенок, и врачи сказали: «Идите домой, ждите, когда умрет». Развитие оставалось на уровне трехмесячного ребенка, он улыбался и узнавал своих, но даже голову не держал. Мы сдавали анализы, ходили в платные и научные организации, я надеялась, что нам что-то скажут и помогут, но нет. Никаких прогнозов, ничего, наоборот: вам лучше не рожать или попробовать родить от другого мужчины. У нас брак венчанный, как можно говорить: «Найдите другого мужчину», бред какой-то.

Правда, муж со мной фактически не жил все эти пять лет, я поднимала ребенка одна. Он был в длительных командировках и зарабатывал деньги, дома почти не бывал. Вероятно, ему было тяжело перенести болезнь сына. Когда мы лежали в больнице, я видела, как приходят другие мужья и сопереживают, а он не смог принять эту ситуацию. Любил, но на расстоянии. Он хотел нормального ребенка, с которым будет играть в футбол, разговаривать и хвастаться его успехами.

Через пять лет сын умер. У нас не было другого варианта, кроме усыновления, и все само собой пришло к этому. Мы с мужем еще до свадьбы решили, что усыновим кого-то. Мы были студентами, хотели большую семью и думали, что нашей любви, энергии хватит на всех. Муж общительный, эмоциональный, и я такая же, мы были «зажигалки» и любили весь мир. Потом я поняла, что муж не осознавал, на что соглашался, и вообще сам был инфантильным ребенком. Но на тот момент я готова была тянуть все одна.

Год я ездила по больницам, вышла на работу, путешествовала, достроила дом и поняла, что в нем не хватает ребенка.

Я разговаривала с разными священниками, монахинями, и часто они не рекомендовали усыновлять. Потому что таких детей растить тяжело и возможны возвраты.

Ни один не сказал: «Классно, молодец, давай забирай». Наверное, они знают больше несчастных историй, чем мы.

Я спорила с ними, говоря, что взять сироту — все равно, что построить храм. Меня это не остановило, хотелось спасти всех и дать всем любовь.

Я читала, что не надо усыновлять, если умер свой ребенок. Я с этим не согласна. Сразу, конечно, идти не надо, необходимо выждать время. Это очень тяжело, первое время ты просто воешь, когда у тебя родного отняли, живешь на кладбище. Но все же у меня была пауза длиной в год. И если подойти к этому обдуманно, почему нет?

Я не знала, как правильно выбирать — ждала, что екнет сердце

Я изначально хотела маленького ребенка, до года. Я его долго на всех ресурсах искала, заходила на сайты, присматривалась, фотографии детей были ужасные тогда, было трудно. Начиталась форумов, где усыновители писали, как у них на детей екало сердце. Я смотрела фото и ждала, что у меня тоже екнет, потому что не знала, как правильно выбирать ребенка.

Я его рожала. 9 месяцев ходила и вынашивала, только не ребенка, а осознание того, что скоро заберу его. Сделала одну справку, через какое-то время — вторую, все постепенно. У меня был инстинкт гнездования, я передвинула всю мебель, перестирала все вещи.

Я сначала собиралась за одним в Калужскую область и уже даже связалась с директором детского дома. Прихожу с работы, а мне позвонили волонтеры одной организации и сказали, что есть другой мальчик. Раньше детей вбрасывали в чаты и форумы, не было базы, в детских домах тяжело с детьми расставались, волонтеры старались их пристроить на стадии изъятия из семьи.

Я зашла на сайт, смотрю — сидит ребенок, обкусанный комарами, в грязной майке, веревка какая-то на шее. И ничего у меня не екнуло. Просто жалость.

Это было близко, можно было съездить и посмотреть. Я поехала, поговорила с опекой, пошла в больницу, где он находился. Я взяла его на руки, и мои руки вспомнили то, что они не помнили уже полтора года. Покрутила его, он тыкал мне в нос соской, которая висела на веревке. И я решила его взять, хотя не скажу, что екало. Я очень долго сомневалась. Мои сомнения разрешил папа, которого я долго мучила сомнениями и который в конце концов сказал: «Что ты ко мне пристала с расспросами — ребенок и ребенок». И эта фраза решила все.

Через какое-то время мы его забрали и привезли домой. Из документов только справка из роддома, и больше никаких медицинских обследований, кроме общего анализа крови. Первые дни дома меня пугали, потому что малыш бился головой о стену перед сном. Хотя он не так долго был в госучреждении. Я про такое слышала, но смотреть было жутко. А так был обычный ребенок.

А через полгода мне позвонили и сказали, что есть мальчик, 4 года, изъят из семьи. Я категорически сказала «нет». Я еще подумала: а вдруг он обидит моего маленького, выстраданного и ненаглядного. А потом укладываю малыша спать и думаю: ну а что такого, места много, вот тут один будет лежать, а тут второй. Я среди ночи позвонила мужу, маме, они быстро согласились и даже обрадовались. Тем более что внешне дети были похожи. Тогда я еще не знала, чем все закончится.

Из приюта мне Игоря выдали голым

Вот со вторым у меня как раз екнуло, и захотелось его забрать. Я увидела, что это обычный ребенок, маленький, и еще более беззащитный, чем годовалый. Потому что он еще больше осознавал, что никому не нужен. Мне сказали, что до 4 лет Игорь жил в семье, мама просто уехала на заработки, а бабушка не смогла обеспечить и привела за руку в опеку. Впоследствии оказалось, что это неправда.

Выяснилось потом, что его уже брали в семью два года назад. Из детского дома. То есть Игорь жил в системе, был усыновлен, потом его вернули, появилась бабушка, которая все же забрала, но потом не справилась и тоже вернула. Поставила в опеке чемодан и две сумки: «Что хотите, то и делайте!» Его переправили в приют. Только потом мне прислали его личное дело, так что я узнала эту историю случайно.

Из приюта мне Игоря выдали голым. На нем были майка и трусы с печатью. А у меня в багажнике лежала детская одежда. В моем восприятии 4-летний тогда — очень взрослый ребенок. Я помню, его вывели в этих пронумерованных трусах, которые надо сдать. Холодно, зима, и он раздевается при всех детях, которые в это время завидуют, что его забирают. Больше всех смущалась я, потому что у детей не было понятия об интимности человеческого тела.

Младший его принял на ура, ждал нас до ночи, сразу взял Игоря за руку и положил туда игрушку, было ощущение, будто старший всегда с нами жил. Мы гуляли, играли, пели песни все вместе. Кроме сериала «Счастливы вместе», он вообще ничего не знал. Ни названия деревьев, ни дней недели, ни геометрических фигур, ничего. «Что ты делал?» — «Смотрел сериал».

Он всегда писался. И застилал это. Я говорила: «Ну смотри, у нас есть машинка, мы можем постирать». Может, боялся наказания. Потом психиатры сказали, что, возможно, он делал назло. Потом стал прятать вещи, воровать в магазине, заставлял это делать и брата, таскал вещи у домашних. Ел конфеты мешками, фантики прятал. Мы с ним говорили, но это все продолжалось.

Он выводил всех на эмоции. Игорю хотелось, чтобы маленький кричал, поэтому он его дразнил и щипал.

Я очень эмоционально реагировала, потому что это не прекращалось. Даже в его 8-9 лет я могла, укладывая спать, разобрать постель, а она опять мокрая, снова описался и скрыл. А странности нарастали. Игорь стал убегать из дома. Первый раз подумала: ну, бывает, все бегали. Тогда на него случайно наткнулась полиция, которая патрулировала район. Игорь не понимал, что делает, я его спрашивала, зачем, он отвечал, что просто шел. И от этого стало страшно, но я подумала, что справлюсь, что, наверное, он это делает, чтобы я его больше любила. И мысли о возврате тогда не возникло.

В 11 лет пошли рисунки про секс, мат. И если я находила снова пошлости в тетради, Игорь кидался в слезы, что это не он. Полное отрицание. Мы ходили к психологам, нейропсихологам и логопедам. Но про трудное поведение я не особо рассказывала, думала: ну фантики, ну рисунки, ну сбежал один раз — это нормально для усыновленного ребенка. Специалисты же говорили, что есть скрытая агрессия.

По глазам было видно, что не набегался

Мужа на тот момент давно не было. Детей он увидел, приехав примерно через год после усыновления. Я уже мама-мама, меня все устраивает. Он, наверное, не осознавал, что такое жить с детьми и как себя вести. А я не разрешила ему вести себя так, как он хотел. Мне не понравилось, как он с Игорем говорил. Тот ему: «Я ходил на самбо, вот такой прием знаю». А муж в ответ: «Учиться надо, а не кулачками махать». Того задело.

И подобные ситуации были постоянно. Меня постоянно цеплял, что я, мол, не мать. Он не зашел в семью, присматриваясь, а стал всех воспитывать. Я поняла, что вдвоем растить детей у нас не получится. После долгой разлуки дети вышли на первое место, и я выбрала их. Через месяц после его приезда мы расстались.

Возвращаясь к старшему — фантики и конфеты можно было бы пережить, но то, как он убегал… Второй раз убежал в Египте. Я туда отправила бабушку с детьми, на себя пожалела денег. Они пошли купаться на горки, он повел с собой младшего, бабушка их потеряла и отругала Игоря. И когда они возвращались в номер, он сбежал. Вызывали полицию, искали, а у него случился энергетический подъем. Он приехал домой радостный и возбужденный.

У младшего начался логоневроз, он стал заикаться от стресса. Я в это время занималась удочерением третьего ребенка — девочки. Ребята очень просили сестричку, и пока они были в Египте, я написала согласие. Приняли ее все очень хорошо. Но один раз я сказала, что не надо включать телевизор перед ужином, Игорь пошел в комнату, и я увидела, как от злости он взял маленькую и швырнул ее со всей силы на диван через всю комнату.

Однажды Игорь пошел выносить мусор и не вернулся. Его искали двое суток, он все это время не спал и не ел. И когда нашли, у него вид был лучше, чем у меня. Он лежал на каких-то досках под платформой и чувствовал себя прекрасно.

И та женщина из органов, которая его нашла, удивилась, какой он невменяемый и на небывалом подъеме. Он ушел, потому что ему хорошо. И мне сказали, что он может уйти в любом месте, и когда-нибудь я его просто не найду.

По глазам было видно, что не набегался.

Была тяга к ножам, к острому, к веревкам, я стала бояться засыпать, когда он дома.

Я снова пошла к специалистам. Психиатры поставили Игорю диагноз — психопатическое расстройство личности. То есть человек может быть душка, милашка, а в следующую секунду пойти котенка резать. Три психиатра не могут ошибаться. Я начала думать о возврате.

Я пришла в опеку и сказала: помогите-спасите. Они смотрели со своей стороны, не хотели проблем на своем участке. И опека в случаях отказа от одного ребенка изымает всех детей, так они мне объяснили. Нужен серьезный диагноз, чтобы вернуть одного. Поэтому Игоря положили в больницу на обследование. Я уже предполагала, что, скорее всего, его не заберу оттуда. Перед этим он украл деньги, из лагеря привез чужой айфон в трусах, заставлял младшего воровать с ним чупа-чупсы.

Но за то время, пока он там был, все отдохнули и готовы были принять и простить его. Я все еще искала выход какой-то. Думала про интернат, а на выходные забирать, но мне сказали, что и в выходные сбежит, потому что у него потребность в этом есть. Женщина, работавшая в больнице, объяснила, что ничего не поменяется и сейчас я просто плачу, а через два года уже начну принимать таблетки от депрессии.

В последнем разговоре я сказала, что больше так не смогу

Когда я навещала его в больнице, он начинал мне что-то рассказывать, потом закатывался смехом, который переходил в плач. Это было действие препаратов. Он никогда не спрашивал, заберу ли я его. За 4 месяца в больнице он ни разу не спросил про брата и сестру, про дом. Когда я заводила разговор о чем-то, связанном с домом, он безразлично говорил: а-а-а, ну хорошо, ладно, и переводил разговор на себя. Игоря другая жизнь не интересовала, ему было нормально в учреждении, на встречах я чувствовала, что он хочет быстрее распрощаться, ему неинтересно.

Я все равно решила, что оставлю как есть. Пришла к лечащему врачу, решительно стала доказывать, что справлюсь и буду лечить.

Доктор сказал, что не удивлен, и задал вопрос, а просился ли ребенок домой. Я задумалась и поняла, что Игорь никогда не спрашивал об этом. И поняла, что привязанности ко мне и к семье у него нет.

Вспомнила, что и в лагерь так уезжал, то телефон забывая, то зарядку ломая, уехал и забыл. У него отсутствовала привязанность.

Психиатры сказали мне, что все его проявления пошли на фоне пубертата. И что случай очень запущенный. Я не могла рисковать младшими, я поверила врачу, мне нужно было выбирать между одним и двумя. Врач попросил не говорить Игорю, что я оставляю его в больнице. И я обещала. Но там везде камеры, медсестры подслушивают. Он, пока лежал в больнице, понял, что все к этому идет. И в последнем разговоре я сказала: «Знаешь, я больше так не смогу. Извини». И все.

По моим ощущениям, это был самый мой любимый ребенок. Хотя я всегда говорила, что люблю всех одинаково. Мне было очень тяжело.

Я до сих пор считаю свои действия предательством. Это тяжелее, чем хоронить.

Все равно думаешь, что не доделал что-то, не додал, это на всю жизнь с тобой.

И непонятно, что делать и как предотвратить, потому что все это вылезает в подростковом возрасте.

Сейчас он есть в базе, про него сняли ролик и воспитатели говорят, какой это прекрасный ребенок, прямо «возьмите-возьмите». Он там решал задачки, бегал с мячиком, я смотрела и думала: да, вот этому я тебя научила, а это ты умеешь, потому что мы это проходили. И группа здоровья у него стоит хорошая. Но психопатия — это два человека. Пока он заправляет постель, моет посуду, решает примеры в кадре — это один человек. Но есть и другой. Не знаю, как сейчас будет, может быть, новым родителям скажут об этом. Мне не говорили о проблемах.

Я мучаюсь чувством вины и не знаю, что делать. Ходила к психологу. Она спросила: «А вы можете что-то с этим сделать, нет? Ну и забудьте об этом». А я все равно по нему скучаю, я действительно его люблю, того, каким он был до побегов. У других детей такого нет. Средний сейчас — обычный хулиганистый мальчишка, живой, добрый, утешит любого малыша. А девочка смешная, говорит плохо, но это ребенок без комплексов, со всеми здоровается, взрослые ее любят за непосредственность. Ни у кого и близко нет того, что было у старшего.

Отказы все равно будут. Система помощи на нуле, опека перекладывает бумажки, а в ШПР отговаривают тех, кому это не нужно, но по сути не готовят к трудностям. Все равно надо усыновлять, быть мамой — это счастье. Но это рулетка, и ты никогда не угадаешь, что будет. Обвиняют в возвратах чаще те, кто сам не взял ни одного ребенка. Вот эти фразы «это же не котенок», «о чем думала, когда брала». Я бы предложила таким людям для начала самим усыновить. А тем, у кого есть усыновленные дети, я бы сказала, что им повезло и рада, что они могут спать спокойно.

Впервые опубликовано 6 июня 2019 года.